Василий проснулся, как обычно, около шести. Солнце за грязным окном тускло золотило тётушкину тюль и отцовскую армейскую фуражку. Несвежая простынь липко облегала мохнатые ноги, которые гудели после вчерашнего: на лесопилке было непривычно много работы.

Василий почесал нос и, зевнув, потянулся за недопитой пивной бутылкой. Не из-за алкоголизма, нет, а скорее, по рабочей привычке начинать день с глотка горячительного, пусть и выдохшегося.

Занозы в так и не отдохнувших за ночь ладонях сильно кололи. Хлебнув, он сел на продавленном диване, всунул ноги в дырявые тапки и, включив первый канал и оскалившись на лицо Трампа, пошёл умыться.

Прохладная вода больно щипала глаза и порезы на теле, которое пахло древесиной, потом и несильным вчерашним хмелем. Мыслей в голове не было. Василий выполнял привычные действия так же, как это делают дворовые животные: обыденность давно превратилась в инстинкт.

Он был один в своём старом деревенском доме. Многочисленные родственники жили недалеко, кто где, жена уехала с детьми к матери. Развеяться, да и там им по-бабски приятнее, детям опять же простые, но сытные пироги.

— Зачем ты их в деревню тащишь, — показно злился он, хотя в целом ему было всё равно. — У нас здесь та же самая фигня: трава, деревья, куры там… Мы же, слава богу, не в городе живём.

Но Люба всё равно молча собралась и уехала, обещав вернуться к осени.

— Эх, женщины, им бы всё языком молоть. Дела у них, понимаешь, обсуждают они, блин… Толку нет! Сериалы, суп да детей одеть — вот и все дела. Ну да идёт, как идёт, к чёрту всё, — думал Василий, жуя хлеб с маслом и запивая всё тем же вчерашним пивом.

Современность в виде интернета, смартфона и инстаграма была ему недоступна и чужда, зато старый телик работал сносно и ежедневно поил его сказками о прекрасном настоящем его родной страны.

— Ишь ты, Трамп-то, чудила, блин…

Бормоча что-то похожее, он вышел на двор кормить птицу. Впереди маячил очередной долгий день на лесопилке, пот, кровь, ломота в теле, ругань с мужиками, алкоголь в перерывах и еле выносимое жаркое дыхание июля.

Следующее утро вдруг решило отличиться от предыдущих. Василий очнулся от тяжёлого сна, услышав за окном сначала шаги, а потом и стук в дверь.

— Кто? – хрипло крикнул он и с трудом повернулся на бок. Тело ломило от вчерашней работы, ещё и шабашка на стройке подвернулась.

— Я, Степаныч, открывай!

— Да открыто, ё!

В кисло пахнущую комнату ввалился толстый сосед, Александр, хотя все в посёлке звали его Сашок. Было видно, что Сашок пробудился от алкогольного сна совсем недавно и был явно чем-то взбудоражен.

— Слышь, Вась, я вчера забыл, тебе тут пришло, мы ж вчера это, на почте разбирали вечером, ну так вот, на, наткнулся я вчера. Старое, наверное.

Сашок протянул Василию конверт с непривычно красивой маркой: с маленького квадрата на получателя смотрела холёная певица с белокурыми локонами, пухлыми губами и бровями чёрной пушистой гусеницей. По столичной моде.

Получение такого явно необычного письма, конечно, удивило обоих.

— Сроду ничего этакого не получал, — буркнул Василий. Ты это, открой, прочитай, а я пока того… сейчас я…

Василий привычно нагнулся за первым утренним глотком, потом нацепил слегка драную майку, почесал, где чесалось, и побрёл к умывальнику, а Сашок, путаясь в гранях конверта, запинаясь и бормоча, бежал глазами по письму и полувслух отмечал отдельные слова:

— Здравствуйте… Московская телевизионная… Конкурс талантов… стихи… с удовольствием прочитали вашу песню…

— Да ё-моё! Конкурс этот что ли? Да это когда было-то! Сто лет прошло! – буркнул Василий, поняв, о чём речь.

Когда-то очень давно он и вправду отправлял пару своих песен на один московский конкурс. Больше по пьяни и со зла («Зажрались там в своей Москве, а мы тут батрачим, вот, подавитесь»), чем в надежде что-то выиграть. Годы почти рабского труда выкинули этот эпизод из памяти.

— Приглашаем приехать… Оплатим дорогу… Выступление… Нам нужны новые таланты… Шоу… Знаменитости… — продолжал бубнить Сашок. Становилось
интереснее.

— Вы что там, на почте, вообще мышей не ловите?! Письмо несколько лет что ли лежало? – ухмылялся Василий, выходя на двор с куриным кормом. Он едва не рассыпал пакет, когда споткнулся о порог. Мышцам после тяжёлого труда явно не хватило ночного отдыха.

— Да что мы-то, нормально мы работаем, и вообще я не знаю, как они там фасуют, я так, подработать, ты же знаешь. Ну полежало немного в завалах, - оправдывался Сашок, хрустнув горькой сушкой, которую он взял с засиженного мухами стола.

– Слух, Вась, а ты стихи-то эти помнишь? А они тут, в письме-то… Предлагают финальный приз, Киа Рио, ничего такая тачка-то. Да и в Москве можешь остаться, кто ж лучшей жизни не хочет?

Сашок вышел за хозяином на двор и, хмурясь, стряхивал с себя крошки.

— А что б тебе не поехать-то в самом деле, а? Конкурсы эти я знаю, они каждый год идут, по второй кнопке потом показывают. Красота там такая, всё блестит, сцена, морды эти известные сидят… Прославишься! – Сашок аж хрюкнул от смеха, представив своего приятеля в такой шикарной обстановке.

— Так, знаешь, что, иди, иди давай уже домой, Машка тебя потеряет! Иди-иди!

— Да ладно, да что ты, Вась, ну не бычь ты. Тебе видней, конечно. Но возможность знатная… - бормотал Сашок, пока Василий грубо выпроваживал его за дверь.

Оставшись один, Василий съел, что осталось со вчерашнего обеда на стройке, окончательно убедился, что глина с пальцев не оттирается, и, одевшись, вышел. Письмо полускомканным куском старой бумаги осталось лежать на столе рядом с недоеденными Сашком сушками, грязными рабочими перчатками и пачкой пожелтевшего сахара.

Весь день мысль о письме не покидала его. Выиграл? Да что уж там. Какая Москва. Ну да, писал раньше стишочки, но это же прошлая жизнь! Вырос уже, поди, стишочки ведь для пацанов и девочек маленьких. А теперь жизнь изменилась, такой и останется. Грязная работа, старый дом, никакого света впереди. Так у всех, так раньше было, так и должно быть.

Работа не спорилась, мысли мешали. Василий с неохотой вспоминал свободную от тяжких трудов молодость, друзей, родных. Много раз он, злобно напрягая челюсти, старался отвлечься, искушение нового не угасало, а наоборот, становилось сильнее.

А вдруг он зря поставил крест на своей жизни? А вдруг письмо — это его шанс на лучшую долю? Сомнения грызли и не давали покоя.

Когда он, вернувшись домой, нервно возился с ключом, снова прибежал Сашок и принялся галдеть:

— Ну что, Вась, ну как, решил? Поедешь? На работе ведь всю задницу протрёшь, всю молодость оставишь! Да и какая там у тебя работа? Рабочие – они же как собаки, их не считают… Ну извини, слышь, извини! Ну ляпнул, не подумав! Ну хочешь, пойдём накатим, а? Накатим и подумаем? Ну?

Василий молча закрыл за собой дверь, слегка пнув Сашка в сторону.

— Рабочие… Собаки… Москва, — думал он, смывая с лица привычную пыль. Было видно, как Сашок медленно побрёл по тропинке к себе. В захолустье мало нового, а тут такая история! Наверное, снова придёт и будет клянчить разговор.

Василий залез в старенький ЗИЛ, достал полупустую полтарашку, сыру и огурец и сел на продавленный диван, перечитывая письмо. Слова «выигрыш», «оплатим дорогу», «московское телевидение» и «выступление» отзывалось дрожью в сердце и ногах. Он дошёл до слов о машине, задумался. А ведь машина — и впрямь ничего себе приз! Зря что ли он впахивает, как проклятый, столько лет! Заслужил он и машину, и признание!

Сомнения рассеивались, бутылка опустошалась. Ночью Василию приснилось, как он едет на новом авто через толпу поклонниц, а вдоль дороги растут золотые деревья и текут молочные реки. Утром сомнения рассеялись окончательно: он пришел на стройку не работать, а отпрашиваться.

Начальник отпускать его не хотел, грозил увольнением и всячески манипулировал:

— Да куда ты собрался? Кому ты там нужен? Ты же работяга, ты ничего не умеешь! Какие нахрен песни и стишки? Что за голубизна?! Ты же даже ни разу в Москве-то не был! Там, знаешь, как? Там — ууух! Мода, бабки, свои правила. Так что иди работай и не вешай мне лапшу на уши!

Но Василий был непреклонен. С каждой минутой он всё больше убеждался в своей исключительности и всё яснее слышал, как красавица Москва зовёт его и только его. Он был уверен, что его страданиям настал конец. Начальника пришлось припугнуть, да и приврать, мол, не отпустишь – не поздоровится! Все знают, где твоя семья живёт. Можем и напакостить!

Василия поглотила жажда забрать у мира то, что тот ему задолжал. Мысль о том, что он ни разу не выезжал из родного
захолустья, больше не пугала его. Ночью, лёжа на своём старом диване у липкого стола и серых штор, он грезил о яркости, невероятности и вкусе столицы. Он заслужил лучшую жизнь!

Ночь снова прошла в сомненьях. А может, не надо, ну её, эту Москву? Ни разу не выезжал из родного угла, так не стоит и пытаться? Работа есть, хлеб с маслом, пиво, сигареты, телик есть, ну и зачем? Глупо, глупо…

Но утром мысли о том, что мир задолжал, взяли верх, и Василий поднялся, твёрдо уверенный в том, что заслужил жить лучше.

Первым делом следовало позвонить по номеру из письма и получить инструкции. Телефоном Василий почти не пользовался, пухлые пальцы промахивались по кнопкам, пришлось даже попросить Сашка пополнить счёт на трудовые сто рублей. Конкурсный номер кидал его от одного клерка к другому, в перерывах включая неизвестные мелодии.

Всё это казалось Василию странным и бесконечно далёким, но письмо в его руке придавало сил. Оно было красивым, будто прилетевшим из других, лучших миров.

— Ну что, всё, — сказал Василий, напрягая лоб в попытке завершить звонок: пальцы то и дело скользили. – Всё,
договорился, ждут. Билет на вокзале, уплочено, сказали фамилию назвать и всё.

— Эх, красота! – потирал руки Сашок. Вась, ну заживёшь теперь! Старых друзей-то не забывай!

— Да какое там заживу, съезжу туда-обратно и всё. Но хоть посмотрю, как люди-то живут. Ты жене моей передай, что, мол, так и так, скоро вернусь, пусть ждут папку.

— Ещё бы, передам! Давай, пойду я, Петрович заругает. – Сашок вытер нос рукавом, улыбнулся и вышел.

Василий оглядел свой тусклый, пахнущий творогом и сигаретами дом и понял, что сборы много времени не займут. Он сделал всё так, как сказали по телефону. Старый чемодан, немного одежды, лучший (единственный) костюм, отцовская
тройка, десятилетиями пылившаяся в дальнем углу шкафа, женин платок на удачу и те небольшие деньги, что хранились в сахарнице на чёрный день.

Сомнения боролись с решительностью, а сам Василий медленно брёл на станцию.

Путь предстоял неблизкий. Станция Василия была начальной точкой отправления, поэтому он, даже не посмотрев номер, сел на первую попавшуюся нижнюю полку плацкарта, распаковал традиционную курицу-гриль, едко пахнущую старым маслом и обёрнутую в мягкий, как туалетная бумага, лаваш, помидоры и соль в спичечном коробке, смёл рукавом крошки
с видавшего виды столика и огляделся в поисках компании. Но оказалось, что вагон почти пустой: пара пенсионеров,
тоскливо глядящих в грязные окна и держащих на руках свои яблочные корзинки, несколько хмурых рабочих, одна семья:
каждый из них был рад, что сидит подальше от других.

Василий хлопнул себя по ляжке, почувствовал в кармане прямоугольник паспорта и, успокоенный, откинулся на спинку
сиденья. Очередное сомнение запрыгало в нём.

— Зря я это всё. Поезд этот… Москва… Жил бы себе и жил бы дальше. Работа, хлеб с маслом, даже иногда пиво подороже себе позволял. Нет! Надо было всё бросить! Как пацан, честное слово.

Толстая проводница обвела взглядом вагон, поняла, что провожающих нет и, как только поезд тронулся, шумно двинулась меж полок с чаем и пыльными упаковками печенья, заодно быстро проверяя билеты. От горячего напитка на душе стало уютно, сомнения снова улеглись.

Наевшись, укромно выпив в тамбуре с мужиком из соседнего вагона и вдоволь насмотревшись на унылый и длинный
пейзаж, Василий вернулся на своё место и задумался, чем бы заняться. На глаза попалась кипа местных газет неизвестной
давности, краем высунувшаяся с верхнего багажного отделения. Василий вспомнил, как весело было там прятаться и весело ехать зайцем в свои 19 лет. Жаль, что он уже туда не поместится. Да и вообще жаль, зачем он всё это…

От очередных сомнений отвлекло разочарование: в первой газете все кроссворды были разгаданы аж дважды: кто-то писал свои буквы поверх чужих. В надежде найти ещё чёрных квардатиков с нехитрыми вопросами, Василий снова сел и принялся листать остальные.

Так как он изначально занял не своё место, его после каждой остановки просили пересесть. Но это его не слишком расстраивало. За окном бежали берёзы и пролетали низкие домишки с огромными спутниковыми антеннами, а Василий тем временем заинтересовался одной заметкой. Называлась она так: «10 правил поведения в Москве для приезжих».

Василий пообещал сам себе выучить эти правила, ещё немного посомневался, в очередной раз пересел, расстелил поездное бельё и, положившись на судьбу, лёг спать. Поспать почти не удалось. На каждой станции заходили люди и
заставляли сонного Василия кочевать по вагону и пересаживаться. Кто-то хамил, кто-то угрожал, кто-то упрашивал, а проводница жалела его и в итоге приютила в своём купе, исчезнув где-то в гусенице вагонов.

Василия мучали голод и жажда, все его припасы кончились, спать на короткой полке было тяжко. Что уж говорить, что в перерывах между дремотами он активно сомневался в принятом решении, даже хотел сойти на одной из станций, но проводница заботливо принесла ему чаю и бутерброд с колбасой. Он, убаюканный долгим пересчитыванием мелочи, которую добрая женщина достала из кармана его старой куртки, успокоился.

Последние часы пути дались ему тяжелее всего. Всё стало непривычным: лачужки за окном всё чаще заменялись стильными современными многоэтажками, вдоль железнодорожного полотна плыли красивые автомобили, даже
природа казалась ему другой. Но больше всего его удивляли едущие с ним рядом люди: привычных работяг уже не было, на их местах сидели холёные московские клерки. Он вкусно пахли, были модно одеты, держали в руках явно очень дорогие телефоны и другие электронные штуки, назначения которых Василий не знал. Он попробовал посчитать, сколько ему нужно будет работать, чтобы купить что-то такое, но сбился и плюнул.

Ему казалось, что блага даются этим людям незаслуженно. А вот он точно заслужил и плоский чудной телефон, и причёску с выбритыми висками, и хитрое приспособление, из которого выкуривался вкусный дым, и аппетитную еду в коробочке, и ароматный напиток в стильном стакане, и драные джинсы, и приближающийся город мечты.

Звуки шумихи и суеты выбили Василия, как кирпичом, из тяжелого сна. По обрывкам фраз стало ясно, что пункт
назначения совсем близко. Василий разлепил глаза и сел, отбросив серую простыню. Вагон собирался выходить: семейные пары, бабушки с внуками, дружеские компании, интеллигенты в очках и пальто и, к неудовольствию Василия увеличившееся вдвое количество этих странных молодых, и не очень, модных людей.

Окно уже пестрело картинкой, как из будущего: и дома, и автомобили, и магазины казались Василию нереальными. Такой красоты он ещё не видел. Сомнения в его душе сменились завистью и желанием обладать всеми этими атрибутами шикарной жизни. Он кое-как пригладил волосы рукой с грязными от рабского труда ногтями, хлебнул по привычке кипячёной воды, оделся, собрал вещи и вышел с толпой на перрон.

Когда-то давно Василий разглядывал фотографии с видами столицы. Она казалось прекрасной, далёкой и чужой. Больше всего его поражали сталинские высотки — они казались наиболее необычными его сельскому глазу.

«Вот она, власть», — думал он и поражался их монументальности.

Теперь же, вынесенный сладко пахнущей толпой на площадь трёх вокзалов, он смотрел на гостиницу Ленинградская и не верил сам себе. Вот она, великая Москва, его Москва! Жизнь в его сознании менялась уже не внезапно, но бесповоротно. Он глядел, застыв, на жёлтые пятна такси, провожал взглядом людей в строгих костюмах, которые держали в одной руке телефоны, а в другой снова те самые стильные пластиковые стаканчики, рассматривал современные остановки и эстакады, удивлялся лонгбордам и гироскутерам (этим новомодным словам научила его поездная газета), слушал бесконечный гул города и чуть не плакал от гордости за себя, такого талантливого, такого достойного, такого принятого в лучшую жизнь.

— Что встал, папаня? Мешаешь же! – бросил проходивший мимо парень с пучком на макушке и оттолкнул его.

Василий, как во сне, подался назад, наткнулся ещё на нескольких людей, которые вяло обругали его, кто-то посмеялся. Проплывавшее через площадь облако цыган обхватило его со всех сторон так крепко, что он еле вырвался. Шум города не умолкал и будто бы даже усилился.

— Это всё моё, — шептал он, приходя в себя и ища в карманах письмо с адресом конкурса. Письма он не нашёл, не нашёл и других вещей: худого кошелька и паспорта.

Василий застыл на пару секунд, а потом, осознав произошедшее, в гневе побежал за уплывавшим грязно-разноцветным
пятном. Увидев свой кошелёк в руках у одного из них, Василий громко выругался и по сельской привычке сразу полез с кулаками. Завязалась шумная драка, слова сыпались из неё, как искры из петард на дворовом снегу новогодней ночью.

Модные люди шарахались, пряча свои гаджеты, бабушки с внуками, влюбленные пары и семьи плавно обтекали драку, стремясь в метро, многие остановились и с ухмылками снимали действие на телефон. Многочисленные вокзальные таксисты оставались безучастны: они видели такое почти каждый день. Город шумел без конца и без внимания.

Через короткое время в галдящую драку доблестно влился отряд полицейских, и, разобрав толпу на отдельных участников, увёл всех в ближайшее отделение. Прохожие быстро разошлись, а Москва продолжала течь, будто не заметила.

Василий устало прилип к тяжелому деревянному стулу и наблюдал за тем, как высокий седой полицейский что-то
медленно записывал, поглядывая на часы. Где-то в соседней комнате покрикивали цыгане. По их затихающим голосам было понятно, что их быстро отпустили.

Тело ломило от драки, руки тряслись, глаза видели плохо.
«Как же так, — плыли мысли. – Я же приехал, я же… Почему я? Это же моё… Всё же должно было быть моим… Это же мой дом… Моё…».

— Ну… — протянул полицейский, отложив ручку, — историю твою я понял, Вася. Из провинции, впервые в Москве. Что же ты так зазевался-то? Решил, что сразу столицу покоришь? Много я таких повидал, как ты, тоже думают, что раз пригласили, то всё, я король! Всё моё! Не твой это город, Вася, не твоя жизнь, рано тебе в Москву-то. Буянишь, голову теряешь. Рановато… Вот тебе твой паспорт, вот кошелёк, езжай-ка домой, Вась. Цыгане эти тебе прохода не дадут. А у меня столько дел ещё. Ничего не сломали, голову не пробили – вот и слава богу. Не время тебе ещё, Василий.

Скрипнула тяжёлая, ржавая дверь. Василий ещё немного постоял на пороге, проверяя возвращённое. Денег оставалось только на обратную дорогу. Письмо пропало. Паспорт помялся, Василий еле узнал себя на фотографии: уставший, жалкий, неуверенный человек. Вдалеке стояли цыгане, многие поглядывали на него неодобрительно. Город гудел.

— Ну и чего я хотел? – бормотал он, сторонясь от выходящих полицейских, — решил, что это всё моё… А я-то кто? Да никто. Домой надо. Москва и без меня проживёт. Подождёт меня. Или детей моих, их-то точно дождётся.

Василий побрёл к кассам. Город, прекрасный, чужой и громкий, провожал его молчанием.