Никогда не говори «никогда». Я часто рассказываю эту историю. В Латвии тоже есть передача «Кто хочет стать миллионером?». Один мужчина, который принимал в ней участие, дошел до вопроса о первой профессии Галины Полищук, решил, что я ни в коем случае не могла бы быть стюардессой, — и… проиграл.

Я всегда хотела быть актрисой, с десятого класса. Но тогда, во времена Советского Союза, Москва, актёрский ВУЗ казались чем-то запредельным, и я не решилась. Я родилась в семье, связанной с небом: папа был авиационным инженером. Профессия стюардессы тогда считалась невероятно популярной, от желающих отбою не было! Несколько лет я с гордостью носила лётную форму, но потом заболела и получила вторую группу инвалидности.

Начался второй этап моей жизни. Ещё работая стюардессой, я поступила на филологический факультет. Родители не считали эту профессию актуальной для современного мира, но поскольку всегда давали мне право свободы выбора, возражать не стали. И я стала жить в мире Пушкина, Булгакова, Лермонтова, писать курсовые работы о «загробных мирах» и «теме смерти в поэзии Цветаевой», мотивы хождения за предел меня всегда привлекали.

Я очень верю в теорию материальности мысли. Один мой знакомый режиссёр, очень талантливый, говорил: «Мечтайте осторожно — мечтам свойственно сбываться. Вот я хотел жить на Арбате, теперь живу там и работаю дворником». Работая стюардессой, больше всего любила момент посадки в родном аэропорту «Рига» и мечтала жить, как все, дома, а не в гостиницах. Моя мечта привела меня к тому, что я получила инвалидность и оказалась дома.

Летать по состоянию здоровья больше было нельзя, а жить на пособие по инвалидности в 22 года казалось малоинтересным. Так судьба привела меня в школу, в прекрасные 11 «А» и «Б», где учились удивительно умные, талантливые, творческие ребята, с ними мы сделали не один школьный спектакль. Эта история окрылила меня как режиссёра и дала понять, что в
жизни нужно что-то менять, необходимо сделать шаг.

И Борис Юрьевич, Клим, Игорь Лысов, наши педагоги, очень помогли с формированием силы духа, воли, личности сталкера-художника. Дальше было и сложно, и легко. Легко — ты же Сталкер, и если кто-то не понимает твой мир — тебе с ним не по пути. А сложно — ты не готов на примирение с застоем, пошлостью, тупостью, театральным невежеством репертуарного театра, такой имперской формы театра времен СССР.

Борис Юрьевич — мощный учитель. Его крик, метафоры внушения, иногда очень резкие, прививали стойкость, дипломный спектакль нашего курса был по пьесе П. Кальдерона «Стойкий принц», хорошая аллегория. Он, с одной стороны, формировал жесткий вкус в профессии, за рамки которого никогда нельзя выходить, с другой стороны, давал свободу в мыслях, идеях, в выборе жанров и методов, в творчестве, развивал твое «художественное» я. Потом уже, когда я состоялась как режиссёр, работала в репертуарных театрах, участвовала в разных театральных фестивалях, конечно, по-прежнему всегда волновалась, когда он, Учитель, смотрел мои спектакли. Но его великое умение слышать и принимать чужой мир, анализировать и правильно направлять закладывалось в нас ещё тогда, в годы учёбы.

Как я попала в латышский театр? Обучение подходило к концу, диплом не давали без спектакля, поставленного в репертуарном театре и принятого худсоветом. И тут опять фатальность – режиссёру Алвису Херманису был интересен Борис Юхананов, яркий процессуалист, создатель совсем другой территории театра. Узнав, что я его ученица, Херманис предложил мне сделать диплом в своем театре. Это была пьеса Клима по В. Набокову «Он, она и Франц», в которой играл известный сейчас и в России, особенно по своему спектаклю «Соня», Гундар Аболиньш.

Для дипломной комиссии нужен был спектакль на русском языке, и Алвис пошел мне на встречу, предложив сделать спектакль для защиты диплома на русском, а к открытию сезона перевести его на латышский. Было решено, что спектакль будут играть в двух языковых версиях.

У меня давно такая ассоциация возникла, да и не только у меня. Как-то я в качестве гостя была приглашена в Авиньон – Мекку театрального искусства. Там мы встретились с Жаком Монтеньяком, политическим и культурным деятелем Авиньона. Узнав мою историю и про моё участие в выборах, он пошутил, что мне повезло, раз я ещё не сижу в тюрьме. Ведь всё очень похоже: был министр, который поддерживал и лоббировал наши проекты, ценил то, что я делаю, а также тот международный отклик, который вызывают мои спектакли, поставленные в Латвии. А я помимо работы штатным режиссёром ещё вела в Национальном театре проект «По направлению к школе», знакомящий с векторами того театрального направления, которое мы постигли в ГИТИСе.

Это были открытые репетиции, показы, в рамках предложенной мной актёрской системы существования. Этого министра звали Хелена Демакова – доктор наук, профессор искусствоведения, человек, искренне переживающий за культуру и умеющий ей помочь. Именно благодаря ей мы сегодня имеем здание Национальной Библиотеки, которым Латвия очень гордится, и много других проектов. Она организовывала масштабные международные фестивали,
выставки, биеннале, развивала и продвигала молодых художников и т.д. Но власть поменялась, на пост министра пришёл совершенно беспомощный музыкант, который, словно оловянный солдатик, готов был выполнить любое пожелание, лишь бы самому усидеть в кресле. Он с трепетной самоотдачей принялся уничтожать все то, что было создано до него.

Наверное, это тоже надо было пережить, я слышала о подобном в школе, когда мы изучали эпоху сталинизма, вспомнить хотя бы Ахматову, Пастернака, Булгакова… А теперь в эту достойную компанию попала и я, незабываемый опыт!

С одной стороны, мне было очень больно и неприятно, с другой — надо же прощать человеческий страх. Любой человек уязвим, зависим, и, в конце концов, никто не обязан страдать и рисковать из-за меня карьерой. И все
же были театральные критики, которые пытались бороться за меня. Были и те, кто просто звонил, но писать обо мне не решался, я их понимаю. Всегда буду помнить имена моих защитников, но, как и в случае с Серебрянниковым, ничто не помогало.

Со временем понимаешь, что в жизни возможно все. «Обсерватория» была настолько популярна, что мне казалось невозможным закрытие проекта. Насколько часто мы в жизни ошибаемся: человек, даже, если он Сталкер, легко уничтожаем. Особенно, когда он неугоден системе. Поражение сильно ударило по моим единомышленникам. Депрессия, желание уйти из профессии были почти у всех. Каждый по-своему решал эти проблемы: были и врачи-психотерапевты, и антидепрессанты, и алкоголь; каждый учился жить заново.

Россия действительно спасла, потому что денежных запасов почти не оставалось, плюс, я одна растила дочь. Я даже оформляла пособие по безработице. И какое-то время на него жила.

Когда-то мы привозили спектакль «Вей, ветерок» на фестиваль «Золотая маска». На приёме ко мне подошла художественный руководитель Каменск-Уральского театра «Драма номер три» Людмила Матис. Я была окружена критиками, продюсерами, разговаривала с послом, и она просто вложила мне свою визитку в руку. Уже потом Людмила сказала мне, что дала визитную карточку без надежды на звонок. Таких визиток у меня было много… Когда я решила вернуться к режиссуре, начала просто всем писать. Пригласила Эстония, прекрасный директор театра Светлана Янчик, сегодня это моя подруга. В Эстонии я сделала несколько проектов, потом была Литва, много приглашений из России…

А если говорить о цензуре, политическом влиянии и несвободе художника, — в каждой стране это по-разному. Например, в Латвии возможно поставить любой спектакль. Можно сделать спектакль в защиту русских и про русских или против политической системы, на любую тему, этого никто не запретит. Но всё будет так устроено, что спектакль никто не заметит.

Что лучше? Когда тебя сажают в тюрьму, как Серебренникова, но о тебе все говорят? Или, как в Латвии, тебя никуда не пускают, ты можешь просто исчезнуть, испариться в морском тумане Балтики. Такая цензура была в эпоху застоя в СССР, и называлась она внутренняя миграция: ты иммигрировал внутрь себя, для общества тебя не было. Тебя как бы нет, ты кончился, тебе не дают работать или не печатают, фамилия может мгновенно исчезнуть из всех титров. Всё это уже было пройдено, способы отработаны. Когда мы закрывали «Обсерваторию», решили, что умирать медленно и незаметно не будем.

А ещё это мое латвийское чувство тактичности и желание не подвести. И я иногда чувствую, что проигрываю, так как не делаю так, как хочу, подстраиваюсь. И ещё актёры… Зарубежные критики на фестивалях не раз говорили мне о том, что «обсерваторские» актёры выработали свой стиль игры и подачи материала. Да, ещё школа Юхананова. Мне приходится очень много сил тратить на переформатирование актёра, зачастую возрождать в нём свободного художника, убивая раба, а это непросто.

Второй спектакль, который мы сделали уже не в «Обсерватории» с Андрисом, это «Квота на жизнь». Латвия выступала против приёма беженцев по квотам Евросоюза, беженцы из Сирии и стран Африки вызывали страх в размеренной и спокойной Латвии своим видом, религией и угрозой терроризма. Неужели мы такие жестокие и не способны поддержать европейскую конвенцию и помочь страждущему? Эта дуальность восприятия вылилась в проект «Квота на жизнь».

Марк Григорьевич Розовский как раз присутствовал на этом фестивале, где также были представлены спектакли Волкострелова, Оливье Пи, Серебрянникова, Коршуноваса, Вайткуса, именно «Квоту» он там и увидел, после спектакли мы познакомились. Марк оценил его форму и человечное высказывание. И мы стали обсуждать, что можем сделать в его театре.

Розовский — великий художник, то, что он сделал, тот путь, который он прошёл, мне очень близок и вызывает во мне восхищение. Я поражена его стойкостью, мудростью, талантом. А ещё мне кажется, что он здесь самый молодой по духу человек. Меня привлекает в его работах смелость, борьба с системой, борьба за свободу. Он очень любит своих актёров, дает им огромные возможности, только нужно уметь этим воспользоваться, проявить инициативу, к сожалению, сегодняшнее поколение не всегда к этому готово. Он говорит, приходите с идеями, я жду. Но многие очень инертны. Осуществить наш проект было
непросто, учитывая финансовые возможности театра. И только благодаря Марку и его сильному желанию, это получилось.

Об этом спорят очень много. Режиссёры кричат о том, что цензуры быть не должно. Но посмотрим на это со стороны директоров театра: у них есть зритель, и они его знают, знают, что ему нужно. Могут не поставить какой-то спектакль. Это тоже цензура, но она для театра, а не против него.

В Латвии, например, очень важно, сколько зарабатывает театр. Директор может исходить из того, что его зритель не готов к какой-то теме, не хочет её видеть. Директор не хочет, чтобы театр потерял зрителя и применяет самоцензуру.

В вопросе самоцензуры режиссёра я вижу только такой ответ: если есть художественное высказывание, которое очень хочется донести, то тут все средства хороши. Лично я не приемлю в театре штампов, ибо штампы — это самая большая пошлость; они развращают вкус, умы, усугубляют бездуховность и тупость общества. А по поводу скучных, провокационных, жестоких спектаклей – если в этом есть художественный концепт и режиссёрское высказывание, пожалуйста, мы готовы спорить, не соглашаться, раздражаться
– это и есть жизнь.

Для чего вообще театр? Режиссёр ищет в нем только одного – понимания. Даже, когда он провоцирует, все равно это поиск понимания. Поэтому я подчёркивала, что ставлю спектакли по важным событиям в моей жизни. Мне хочется, чтобы меня поняли и услышали. Неважно, нравишься ты или нет, ведь вкусы и бекграунд у всех разные. Но если какая-то часть зрителей отреагировала – засмеялась, заплакала, аплодирует, – то режиссёр чувствует бешеное удовлетворение и, главное, — понимание. То есть то, что болит у тебя, болит и у него? Значит, может, и с тобой всё не так уж плохо?

Когда мы привозим спектакль на какой-нибудь фестиваль, то каждый раз появляется страх быть непонятым. Декорации, другой язык, перевод, жесты – как на это отреагирует зритель? Но если режиссёр смог затронуть общечеловеческие темы и проблемы, то это будет ясно каждому. Тем не менее, иногда принципиально учитывать культурные особенности, чтобы идея не провалилась.

К примеру, Алвис Херманис много возил спектакль «Старая жизнь». И актёры рассказывали, что когда они приезжали в другой город, то сразу шли на кладбище, потому что в каждом месте свои традиции. Если не учесть хоть какой-то нюанс в этом отношении в конкретном городе, то зритель не почувствует мысль до конца.