Я легко запоминал всё наизусть: пока не умел читать – запоминал на слух, как научился читать – рассказывал прочитанные истории по памяти. Запомнил – расскажи, всё, что знаешь – отдай. Директор школы говорил: «Дима читает медленно, но за ним не угонишься».

Родители также повлияли на то, что я выбрал быть именно актёром. Все фильмы, вся музыка, вся литература, которая была в доме, содействовали моему становлению. Некое эмоциональное подключение родителей было ко всему, чем бы я ни занимался. При прослушивании музыки отец обращал моё внимание на то, как разговаривают между собой инструменты. Когда ты слышишь это в музыке, ты точно так же начинаешь играть и со словами, с их интонацией.

Я какое-то время сам играл на гитаре и даже учился игре на фортепиано. Это длилось недолго, однако восприятие всего через музыку у меня осталось. Ничто не трогает меня так сильно, как музыка.

Так сложилось. Я не считаю, что театр выше, сильнее или объёмнее кино. Все зависит от режиссёров, сценаристов и от команды, которая это кино затевает. К примеру, нельзя сказать, что Питер Гринуэй уступает по масштабности театру. Равно как нельзя сказать, что Джим Джармуш уступает театру по образности или Джордж Лукас уступает театру по театральности.

У нас в России театр на другой позиции. В театре действительно больше простора для фантазии. Вместе с тем кино мне тоже интересно, но как инструмент. Да, оно сложнее с чисто технической, экономической точки зрения. Мы сейчас долго, сложно, но очень интересно работаем над фильмом «Бег Пальмиры» режиссёра Олега Кондратьева.

Главный урок – это «дай им время». Я наблюдаю это в работе с Виктюком уже более 20 лет. Суть
в том, что, когда тебе дают роль, ты можешь быть против того, как эту роль видит режиссер, приводить аргументы, что технически, физически ты на эту роль вообще не годишься. Ты не слышишь Романа Виктюка, ты живёшь здесь и сейчас – даже уходишь из этого театра.

А потом, все-таки, возвращаешься сюда, играешь спектакли – один, другой, спустя 5 лет приступаешь к спектаклю «Саломея». Виктюк начинал ставить этот спектакль с совершенно другой командой, но она вся ушла – не получилось. Потом пришла другая, которая была разношерстной с самого начала, но через 5 лет под его руководством стала командой, в которой поставить этот спектакль стало возможным. Из старой команды нас осталось только трое, остальные участники спектакля сменились. Но спектакль живет, и как живет! Вот это и означает «давай время», «иди вперед, там выход». Я пришёл к этому, когда наблюдал, как от Виктюка уходит вся команда спектаклей «М. Баттерфляй» и «Служанки».

Сейчас у нас в театре тоже меняется команда. Сменилось направление театра, его образная структура. Сейчас это чистый лист, на котором зарождается новая жизнь.

Для меня это пьеса, входящая в пантеон эротических произведений нашей планеты. Произведений такого уровня красивого, чувственного, мощного эротизма очень мало.

«Страсти мой инструмент, мой резец. Они помогают мне вскрыть серую оболочку жизни и увидеть под ней драгоценную душу мироздания», – пишет Уайльд. Он вскрывает сущность нашего внутреннего эротизма помимо нашей воли, только при помощи текста.

Именно поэтому приходят люди. Люди так или иначе хотят оказаться в пространстве любовников, на этой территории. У зрителя присутствует определённое любопытство. Чувственность – это же самый сильный наркотик в нашем организме, это единственный наркотик, который содержится внутри нас, а не вовне. Он постоянно хочет вырваться наружу и приводит зрителя на территорию «Саломеи». Зрителю нужно давать лишь время, место и повод. Остальное он придумает сам.

Не я решаю, что буду играть, если мы говорим про Театр Романа Виктюка. У меня для этого есть другие территории, где я сам придумываю себе персонажей. А здесь, особенно, когда дело касается женских персонажей, – это для меня всегда, как обухом по голове, хотя уже давно можно было привыкнуть.

Вот уж кого я меньше всего предполагал сыграть, так это Федру. Её должна была играть Ирина Апексимова, уже шли репетиции. Я был на роли Ипполита. Но однажды в гримёрной ко мне подошёл Виктюк со словами, что ночью ему пришла в голову идея: Федра – это я. У меня ушло порядка 3 месяцев на попытки его переубедить. После чего я стал думать, как сыграть Федру.

Таким образом, я не выбираю свои роли и своих персонажей, я скорее ищу ключ к тому, как их сыграть, как воплотить замысел режиссёра в жизнь на театральной сцене.

К великому сожалению, спектакля целиком я не видел. Я видел фрагменты, что-то слышал о нем, но на этом не могу сложить полноценного мнения. Политическая подоплёка спектакля для меня не так очевидна, потому что во времена Рудольфа Нуреева взаимодействие с системой было серьёзно иным.

Сейчас существования в режиме оппозиции и критики достаточно много, и я не вижу, чтобы это пресекалось. Я не вижу, что у Михаила Ефремова проблемы из-за того, что он читает стихи Дмитрия Быкова. Я не вижу проблем в области высказываний – со свободой слова, если хотите. Я не вижу, чтобы у Богомолова, Звягинцева, Бутусова были проблемы с возможностью высказаться. Ровно то же можно сказать и про Кирилла Серебренникова, спектакли-то ставятся. Проблемы возникают скорее в области экономики, а не в области эстетики.

Больше вопросов у меня к тем, кто высказывается. Я наблюдаю людей, которые из года в год укрепились в упрощении материала. Вот они берут личность того же Рудольфа Нуреева, она очень глубокая, а создавая спектакль о ней, берут только поверхность. Мне это горько. Мне горько, когда берут Оскара Уайльда и переводят это всё в понятную для зрителя плоскость. Мне это совсем не дорого.

Только на время спектакля. Это специальная актёрская техника, когда ты постепенно становишься этим персонажем, проявляешь эту сущность. Я бы не стал говорить о сходствах или различиях, здесь мы говорим о возможности подключить зрителя к внутренней сути того, что тебе интересно в этом герое. Ты здесь выступаешь МЕЖДУ сутью персонажа и сутью зрителя.

Актёру нужно как можно меньше появляться, как можно меньше разделять эти сущности между собой. Актёры в данном случае выступают «проводниками». Поэтому, когда отмечают мое сходство с тем или иным персонажем, это означает, что зритель увидел ту самую внутреннюю сущность, а мне удалось её передать, и это для меня большой подарок.

Отличий российского театра от зарубежного сейчас не вижу. На сегодняшний день уже очень много смешалось благодаря фестивалям. Везде есть абсолютно классические постановки, т. н. экранизации, и есть способы, когда при помощи технических, образных и иных средств режиссёру удаётся выявить ещё какой-то замысел автора, новый образ или ассоциацию.

Единственное отличие, правда, по-прежнему заключается в том, что в большинстве случаев наше восприятие чувственности и у актёров, и у зрителей построено на примитивности инстинктов, что отличает наш театр. Когда я вижу подобные постановки в мире, инстинкты изображаются с точки зрения высоты человеческого тела, большой энергии, вдохновения.

Современного театра, на мой взгляд, нет. На данном этапе мы все сильно вернулись к древним театрам, к магии. Всегда, когда ты смотришь спектакли Джеймса Тире или мой любимый спектакль «Война» у Владимира Панкова в его театре Soundrama, или спектакль в театре Модерн «Матрёшки на поверхности земли» – это и весело, и глубоко, и светло. И это европейский театр.